Близнец подкрался незаметно: Я чуть не умер
Недавно я зашла в комнату к своим десятилетним сыновьям-близнецам. Хотелось разговора. Какого-то важного. Из серии «Отец и Сын». Не про почисти зубы и почему не убрано. А чтобы с передачей ценностей. Важных мыслей, которые верой и правдой заменят им грабли. Для передачи картины мира. Желательно всей и за один раз.
Мои близнецы – это совершенно случайные дети. От второго замужа. Врач сказал: «У вас вторичное бесплодие, расслабьтесь и наплюйте на контрацепцию». Так получилось два новых человека. Желанных, разумеется. Как бонус от вселенной за смирение. Вторичное – не первичное. Дочь есть – и слава Богу. Наверное, небеса любят смирение и благодарность. И одаривают, когда не ждешь. Не скупясь. Даже где-то «включают гусара».
Когда видишь две полоски, перекраиваешь мысли, чувства и тело на другую волну, вибрацию, жизнь: на нового человека. Бегаешь счастливая: ура, ура, мы ждем второго. А на УЗИ другие вводные для перенастройки. Первое, честное ощущение – гордость, даже гордыня. Из серии: «Ну что медицина, погоду в доме не угадали»? Потом ощущение своей исключительности и Богом поцелованности. И когда уже до холодного рассудка эта новость достучалась, включились все страхи из возможных: а как я справлюсь, а смогу ли выносить, а сколько весит коляска, а если с ними что-то случится, а если умрут, а если обидят в школе. Страхи вихрились в сознании, справедливые, кстати. Потому что все сбылись.
И вот им уже по десять. Вадим отвечает за музыку, юмор и артистизм. И шило в известном месте. Он родился меньше брата почти на килограмм. Чтобы получить хоть какое-то питание внутри, он много двигался. Туловищем и конечностями. Переворачивался вокруг себя и кувырком, запутывался в пуповине и распутывался обратно. Каждое УЗИ «лежачей» беременности была новая информация о нем и брови на лбу врача. Вернее, сначала мимика, потом информация. Я по лицам знала, что скажут. Хотел жить – вертелся. Родился – продолжил. Или по старой памяти, или на всякий случай. Харизма, умение сказать так, чтоб все сами захотели все отдать – его сильная сторона.
Я так же в детстве делала. Деньги от родителей были. Но это невесело. Встанешь у телефона-автомата. И просишь у прохожих две копейки «маме позвонить». Одиннадцать человек – пирожное-корзинка из кулинарии за двадцать две копейки. В этом были удовольствие и интерес: получится или нет. Всегда получалось. Откажите прилично одетому ребенку в позвонить маме. Просто откажите. Конечно, пирожное – бонус. С божественным куполом по составу между зефиром и кремом. Никто не поймал. Никак не наказали. Бросила сама – пропал интерес. Доступное быстро наскучивает.
А еще сильное место Вадима – во всем видеть красоту: вляпаться на улице в весеннюю собачью кучу и радостно сказать: «Она была в форме сердечка – значит, к удаче». Конечно, к удаче, даже к счастью, но не моему. Если я подошву не помою, вся квартира запахнет весной. А если помоет он, то квартира и ребёнок.
Сергей спокойный и большой. В доме он отвечает за логику, математику. И злость, так он сам о себе решил. Чтоб отстали. На любую историю про обидчика и жертву у него один совет: непременно отомстить. Я всегда ему говорю: «От мести не полегчает», а он парирует: «Мама, ты просто не пробовала». Действительно, что я знаю о мести? Только теорию. Для меня его мозг – загадка. Это педантизм, возведенный в бог знает сколько.
Однажды в Лего детали не совпали с инструкцией. Не все. Две штуки были другой формы. Они тоже втыкались, куда надо. Но были другой формы. Сергей устроил скандал. Плакал. Грязно обзывал страну производителя. Требовал, чтобы я подала в суд «За введение в заблуждение невинных детей». Топтал и крушил конструктор со словами: «Как можно держать таких работников». Наверное, так выглядит разгневанный директор завода с госзаказом, после проверки и выговора сверху. Еще он долго закипает, но не скоро успокаивается. Сам себя накручивает и кочегарит.
Во взрослой жизни таких ломает инсульт. Вроде причина не смертельная, ну чего так орёшь. А, оказывается, вовсе не самодурство. Простая непримиримость с глупостью и разгильдяйством. Душа, мозг и тело не справляются с перегрузом – и выключаются. И эта настройка непримиримости вшита уже с детства. На каком-то генетическом уровне. От какого-нибудь пра-прадеда. Это та ценность, которую я не передавала. Потому что у меня ее нет.
Инсульт у взрослых, если не научатся с этим справляться. А пока такой человек ребенок, помогает резко переключить это свойство в плюс. И перевести стрелки.
Машет руками маленький мужчина и беснуется со словами: «Убил бы рукожопых!». А я обнимаю и говорю:
— Пока есть такие люди, как ты, я спокойна за свою страну.
— Почему? — накал никуда не девается, но временно слезы и крик ставятся на паузу. Чем больше времени на ней держать, тем быстрее протест сойдет на нет. Великое счастье: детям интересно все. Характер и настройки могут быть любые. Но любознательность всегда первична.
— Ну представь, Сережа, работаешь ты директором по конструированию ракеты. Или космического корабля. Это важное задание. Все детали должны совпасть. Ты точно все перепроверишь. А если поставят не те детали, ты всех накажешь и добьешься правильных. И ничего не подпишешь, пока не привезут. Ведь, если ошибиться, что произойдет?
— Случится трагедия, — Сережа раскручивает событийный ряд, бог знает, откуда ему ведомы алгоритмы, — начнутся проверки. Скорее всего, меня оштрафуют, будет суд, потом посадят. И всю оставшуюся жизнь мне будет стыдно.
— А ты, Вадим, что думаешь, — брат давно потерял интерес к беседе. Вернее, он это событие просто отбывал, как неизбежное и проходящее рядом. Вынужденный свидетель, потому что вместе прописаны. Елозил за письменным столом, поднимал и ронял ручку с разной высоты. Тоже любознательность. С какой высоты начнет подпрыгивать после падения. С виду дурачок. А в ситуацию на все сто включен, но на своей волне:
— Если ракета взорвется, будет красивый салют!
Найти красоту во всем – тоже талант, как и «а давайте все разберем на молекулы и рассортируем». Мы всегда от рождения талантливы. Другой вопрос, на что направить и как раскрыть.
И вот я, уже отошедшая от статуса «задолбалась», вполне себе реализованная и реализуемая, захожу к ним в комнату на разговор о «высоком». Чтобы развернуть беседу глубоко и подробно на молекулы. И атомы, если потребуется. У меня в руках кофе. У них по телефону. И они «В БОЮ!». Это значит, ждем окончания. Бой нельзя ставить на паузу. Для них это важно. Играют с друзьями со двора. Собрались в телефонах. И погнали. На улице дождь. Не отменять же друзей. Кричат. Бьют телефонами об диван. Значит, проиграли. Всем двором. Значит, в других квартирах нашего района несколько мальчиков негодуют, кто как умеет. Бой виртуальный. Эмоции настоящие. Конечно, мы с ностальгией вспоминаем и стройку, и гудрон. И переживаем за наше «настоящее» детство, где и выжили, и не убились. Не все выжили. Не все не убились. Трудно взвешивать это в граммах. И натягивать одно время на другое. Да и незачем.
Отплакали из-за проигрыша. Скоро новый бой. У меня десять минут. И один вопрос на всех: «Какое было самое яркое впечатление за твою мужскую детскую десятилетнюю жизнь?»
— Я чуть не умер, когда обжегся, ещё, когда меня укусила медуза, ещё, когда меня укусила собака, — это Вадим перебирает в хронологической последовательности.
— А я чуть не умер на операции. И чуть не умер из-за ноги, — вспоминает Сергей.
— Ну а радостные события?
-Ты просила яркие, — стоит на своем Сергей. Это значит, что разговор о высоком завершается. Им надо еще успеть в туалет, попить, подраться. И настроиться. Минуты поджимают.
Я выхожу. И не мешаю. Все эти «чуть не умер» — правда. Для них яркое впечатление. Для меня – столько же раз умирала я. Еще с беременности я боялась их потерять. Не выносить, не уследить, не спасти вовремя. Нездоровым страхом боялась. А все страхи обычно случаются. Особенно нездоровые. Самое страшное — потерять ребенка. Это против хронологии жизни. Поколения должны приходить и уходить друг за другом. Неизбежно, радостно и жизнеутверждающе приходить. Неизбежно, печально и достойно уходить. Но друг за другом. В естестве эволюционной очереди. Когда уходят дети, цепочка ломается. И все, к чертям ломается. Хотя все имеют право на уход в Свое время. Но от этой умной фразы близким не легче. Я не знаю, как у других, в моей жизни все страхи материализуются. Поэтому я научилась с ними работать. Но это не скоро. Сначала потребовалось много граблей. Чтобы уловить систему. Так уж устроен человек. Звоночек – не считается. Колокол упал и пришиб – так и быть, давайте разбираться.
Кто познал многодетное, еще и близнецовое материнство, тот знает, что такое душа в минусе. Когда не радует ничего. И не хочется ничего. Какая там самореализация. Есть желание спать. Ходить в туалет, когда хочется без подпрыгиваний. Снова спать. Есть спокойно. Снова спать. Слышать тишину. И убивать всех, кто этому мешает. Я думала, что усталость до слез – это метафора. Это не метафора. Плакала. Тупо и с подвыванием. Казалось бы: зачем тратить силы на слезы. Их и так нет. Значит, нужно было. Случалась разрядка и обнуление. Ну а что дальше. Не в петлю же. Снова раскрывалась грудь для вдоха.
Особенно острый период невроза и усталости случился, когда близнецовые тела научились передвигаться в пространстве вертикально, а мозги еще не окрепли, чтобы осваивать мир безопасно. Примерно год плюс несколько месяцев. В этот период вспоминаешь их младенчество, как приятный отдых. И свою образцовость для себя и мира. Накормил, уложил на балкон. Четыре часа спят. И я сплю. Проснулись. Пообщались. Поели, помылись. Гулять. Там в коляске три часа спят. Я читаю. Общаюсь с миром. Телефон и интернет – великое дело. Или зло. Смотря как использовать. Вечер – опять спят на балконе. У меня три блюда на ужин. Муж счастлив. Плюс няня на три часа три раза в неделю. Мой бассейн и время для себя вне дома. Это, кстати, очень доступно. Про нянь есть отдельный рассказ. Если уйти в его конец, — мне везет на хороших людей.
И вот мальчики пошли. И побежали. Прямиком к розеткам, разумеется. Близнецы удивительно работают в паре. Говорить еще не умеют, а вскрывают заглушки и замки, как сработанная команда напарников-ремонтников. Один подает табуретку. Второй лезет. Первый страхует, подает ручку подцепить крючок. «Ворота» в коридор открыты. Относят табуретку. Идут к обуви. Пробуют на вкус подошвы. Подошвы все вымыты. Но не настолько, чтоб лизать и не бояться потом. И все за пол минуты. Я очень быстро хожу в туалет. Тревожно быстро. До сих пор. А с другой стороны – чего там высиживать. Справил нужду – и забудь. Ешь и пей новое.
Я не любила оставлять детей с бабушками. С няней проще. Она сделает так, как я написала. И эту позицию не надо обосновывать и отстаивать. Мама, если оставалась с внуками, все делала по-моему. Но надо было убеждать. А это силы и время. При том, что душа и так в минусе.
Свекровь просилась помогать. Но это не облегчало жизнь. Мы вертелись, пока дети бодрствуют, зачем-то с ней вдвоем, хотя одной сподручнее и спокойнее. Потом они засыпали. А она зависала еще на чай-кофе-поговорить. И я лишалась драгоценных часов сна. Близнецы просыпались. У меня все заверчивалось по новому кругу. А «мама» уезжала домой, в свой гарантированный отдых.
Если оставалась с детьми без меня, делала всё по-своему. Не просто по-своему. А так, как я просила НЕ делать. Сбивала режим, давала то, от чего шла аллергия, промаргивала падения и драки. Жанр драк и укусов ими был освоен еще в ползающем периоде. Бесплатная бабушка обходилась дороже. Когда я возвращалась, дома ждала немытая посуда, «интересная история», последствия которой еще разгребать. А она ехала в свой гарантированный отдых. Скорее всего, не так все критично, как я придиралась и возмущалась. Но регулярный недосып и усталость делают из любого доброго человека недоброго. Даже если свекровь не косячила, я искала огрехи. Находила, разумеется. Кто ищет, тот найдет. Короче, я идеальная мама. Остальные за детьми смотреть не умеют.
И вот случился проблеск счастья в жизни. Муж засобирался в отпуск. А меня решили отправить к морю. Одну. Недалеко от дома. Но на две недели. Я сняла дом, внесла предоплату. И пошел обратный отсчет. Часов. До отъезда было десять дней. А я считала часы. Есть такое состояние, когда ставишь проживание жизни на паузу. Вообще в ней не присутствуешь. Так жертвы насилия иногда не помнят этого. Душа способна выйти из тела и что-то невыносимое переждать. Не вся, конечно. Я пережидала невыносимую нагрузку. И ненависть к жизни. Не к жизни в целом. А к укладу своей жизни. Так иногда ждешь события и точно знаешь – вот тогда и будет счастье. А здесь сохраняем энергию. Ждем.
Я ждала остервенело. Если так можно ждать. С мыслями: мне все это невыносимо. Завтра. Завтра уже еду. На выдох. На свободу. На вдох. Чтоб не плакать от ломоты суставов после туда-сюда близнецовая коляска. Вещи собраны. Остается один день. Дожить спокойно день. Как вы меня достали все. Первые два дня просто сплю. Потом весь день хожу. На четвертый иду в деревню к людям. Покупаю парное молоко. Вечером, когда корова нагулялась, надышалась, наелась и належалась возле моря. Такие там коровы. Траву поели – и на пляж. Ем сырые яйца. От куриц, которых боюсь. Они просто ходят по дороге. Непонятно, что на уме. Вот и боюсь. Но яйца покупаю и ем. Курицы практически знакомые. Потом Женька алкоголик за двести рублей принесет из своего огорода молодой картошки. И всего, что у них растет. Или раньше принесет, в первый день. Пока не решила. План расписан детально. Я жду в трясучке. Как доберман перед командой.
Жду. И даже наслаждаюсь детьми. Потому что завтра, как свекровь, еду в гарантированный отдых. Оставался маникюр. Я люблю его под фильм. Это вечером, когда все лягут. А днем кофе. Обязательно заварной. И кипятково-горячий. Другой мне не вкусно. Я боюсь обжечь детей. И от греха подальше пью только в своей комнате. Прошу семилетнюю дочь посмотреть за братьями десять минут. Все тихо. Все сытые. Ходят-ползают-играют. Вадим ближе к окну. А Сережа залез на пять ступенек шведской стенки. Вверх лезть понравилось. Слезть – никак. Держится. Плачет. Если не снять – грохнется. Ставлю кофе на комод возле стенки. Вадим в поле зрения, в другом конце комнаты. Все безопасно. Снимаю Сережу. Сережа на полу. Доплакивает. Беру салфетку вытереть ему нос, — после плача там все пузырится. Отворачиваюсь от комода с кофе. Вытираю. Все быстро. Но Вадим быстрее. Прибежал он или приполз к этому комоду, я так и не поняла. Кружка кофе-кипятка оказалась на нем. С подбородка и до пояса.
От боли и шока он упал на колени, быстро пополз, ударился головой о стену, потом перевернулся на спину и закатился. Мои эмоции включились потом. В кризисных ситуациях я обычно молча и грамотно действую. Откуда берутся алгоритмы, не знаю. Я сполоснула сына прохладной водой. На глазах кожа стала меняться: пласты отслаивались, то, что было на их месте – выделяло кровь и лимфу. Большая поверхность кровоточащего тела. Слои сходили один за одним. Рана углублялась. Я быстро засыпала всю обожженную поверхность порошком-антибиотиком, дала обезболивающее. После этого вызвала скорую. И мужа с работы.
Все приехали очень быстро. Одновременно. Или Бог дороги очистил от пробок, или просто был обед – и свободно на дорогах. Я собрала документы, мужа, сына. И отправила на скорой. Вызвала маму, — Сергея и дочь надо было оставить со взрослым. И только после ее приезда поехала в ожоговый центр. По пути позвонила главврачу – Вадим был в реанимации. Психика включила предохранитель. Я поперлась в детский магазин спокойно и методично закупаться необходимым. Вообще без чувств и без эмоций. Памперсы, вода, что-то еще.
Снова села в машину. И вот в машине через лобовое стекло я стала кричать в небо. Не знаю, кому. Богу, наверное. Я орала: «Не смей его забирать!», «Оставь его здесь!», «Если он умрет, я тоже не останусь!». Раз пятнадцать повторила «Ты меня слышишь?!». Важно даже не что я орала, а с какой интенсивностью и с какой энергией. Мне кажется, так кричат люди, когда у них аффект и они готовы все крушить. И начнут крушить, если хоть одна молекула сдвинется неправильно.
А потом был разговор в кабинете главврача. С презрением ко мне. И называнием «Мамаша». Но ведь так и есть. Недоглядевшая мамаша. Чувство вины еще не пришло. На момент разговора была растерянность.
— Готовьтесь к худшему. Два дня назад привезли такую же девочку после чая. Она уже на ИВЛ. Органы отказывают. Скорее всего, умрет, — вот так спокойно. Но для него это будни. Не волосы же на себе рвать,- даже если мальчик выживет, готовьтесь к операциям по пересадке кожи. Их будет много. Ожог третьей степени. Поражено двадцать процентов. Мы сделаем все, что можно. А вы молитесь.
А я уже, как говорится. Вернулась в реанимацию. Обезболенный улыбающийся Вадик. Играет шприцом без иголки. Играться надо. Ребёнок же. А игрушки не взяли. Не подумалось о них. Даже в детском магазине. И вот там, в палате интенсивной терапии меня накрыло. И вина, и страх, и ужас, и непонимание, как вообще так вышло. Одна, две секунды, сколько надо для трагедии? Я встала на колени. Вернее, сползла на колени. И горько заплакала. От необратимости того, что случилось. Еще три часа назад я думала: «Скоро у меня этого не будет две недели – какой счастье», а сейчас отдала бы все на свете, чтобы только это и было. Как до ожога. Какое, нахрен, море? Я хочу вернуть то, что было не ценным. И от чего так устала.
Муж уехал. Мы остались. И начался ад. Не с Вадиком. Каждый из персонала меня распял. Никто не поддержал. Я впервые в жизни ощутила себя бездомной собакой, которую можно безнаказанно пинать. Исключительно безнаказанно. Ибо куда я денусь из ожогового центра. Возможно, так себя ощущали люди, закидываемые камнями. Не физически, морально. Все против. И все судят. И поддержки нет и не будет.
Нужно было взвешивать памперс. Вести таблицу потребляемой и выделяемой жидкости. Так контролируется работа почек. Они первые отказывают. Я узнала, почему умирают от ожогов. Обожженное место становится автоматически открытой раной по всей площади. И сразу инфицируется от бактерий в воздухе. А дальше детали. Площадь поражения, глубина, иммунитет и высшие силы. Страшно было засыпать. Перед сном я остро хотела шоколадку. Но посещать в реанимации никого нельзя. Хотелось до одури сладкого. Потом поменяли капельницу. Занялась взвешиванием подгузника. Одурь потихоньку сошла на нет. И я уснула.
А утром к реанимации каким-то чудом пустили пастора протестантской церкви и его жену. Я не была у них прихожанкой. А няня мальчиков, армянка, Каринэ, как раз была оттуда. Как они проникли через ненависть персонала, уму непостижимо. Но вот стоят оба передо мной.
-Мы принесли шоколадку и сок. Тебе сейчас надо. И библию. Читай с любого места.
— А поможет?
— Отвлечешься. Да, в воскресенье будет служба. Мы сделаем коллективную молитву, чтобы ожогов не осталось.
За шоколадку благодарна, очень благодарна. Но захотелось ударить.
— Вы издеваетесь. Мне плевать на ожоги. Пусть выживет. Мне нужен живооооой. И я снова ушла в жалость, вину, страх, во что-то еще, очень паскудное, что слезы не выводят. Это не с устатку поплакал и обнулился. Это когда заложило нос, заплыли глаза – и ничего не изменилось. Сын в реанимации.
Но библию читать стала. Другого не было ничего. Там особо не начитаешь. Абзац – и взвешиваем памперс. И меряем температуру. Персонал менялся. Один злее другого. А вечером в соседнем боксе что-то изменилось. Я ощутила другой воздух. Пришла мысль: девочка умерла. И четкое осознание. Если она умерла, Вадик будет жить. Отогнала эту глупость и вышла в коридор. Через десять минут в больнице металась и выла мать. Я не знаю, как сочувствовать при смерти детей. Я знала, что мой не умрет. Это жестоко. Но в такие моменты человечности нет. Работают инстинкты. Каждый за себя. Вернее, — за свое дитя.
Через трое суток Вадик не ухудшился. Инфекция не занеслась. Или не разнеслась по маленькому телу. Спас порошок антибиотик, которым я дома обсыпала весь ожог. Откуда у меня знание про это? Ниоткуда. В экстренных ситуациях – включается режим грамотных действий. Я такая с детства. Наверное, существует знание, диктуемое инстинктом. Это уже не важно.
Вадика отвезли на первую перевязку. Вернулся главврач со словами: «Такого еще не было, переводите в палату». И ушел курить. Это был другой главврач. Человек тот же, взгляд другой. За трое суток я видела его в больнице всегда. Реанимация, операционная, перевязочная. Даже на вертолете куда-то за ребенком летал. Ночь летал. Утро с ним проводил. Вечером оперировал. Когда спал?
Моя обида на грубость стала мелкой и нелепой. Когда все идет к лучшему, мы добреем. И великодушно прощаем обидчиков, которым до лампочки наши обиды. Они такие же уставшие, невыспатые, спасающие жизни детей люди. Не до деликатности. Среди нас, обожженных, не было неблагополучных. Мы все пропустили одну-две секунды, больше для трагедии и не надо. Которые изменили жизнь на до и после.
Некоторые абзацы библии я все же выхватила. В Нагорной проповеди есть посыл про «не суди». Каким судом судишь, таким и тебя судить будут, какой мерой меряешь, такой и тебя измерят. У меня не так. Ровно в граммах не возвращается. Мне прилетает в разы больше. Все свои суждения о свекрови я забрала назад. И вообще о ком бы то ни было. Наверное, есть умные люди, которые прочитали, применили и – счастливы. До меня доходит с колоколом на башке. А до кого-то вообще никогда. Эта мысль примиряет с собой.
На девятый день сделали последнюю перевязку. И врач опять побежал курить. Не было ни одного следа от ожога. Так не бывает. Но так бывает. Может, я громко орала в лобовое стекло. И докричалась. Может, протестанты коллективно дожали вопрос. Или это наследственная способность кожи к быстрой регенерации. Мою маму в детстве облили ведром ухи. Не со зла. Несли только что приготовленную, по берегу реки, трезвые, кстати, и запнулись. А там мама маленькая загорает. Ни одного следа, а настраивали родителей на худшее.
Не важно, почему, если закончилось хорошо. Божий промысел, наследственность или в комплексе.
Я очень старалась быть хорошей мамой. Показательной и образцовой. А сейчас смотрю назад. Смотрю вперед. Для них «я чуть не умер» — яркое впечатление. А моя главная задача – сделать так, чтобы лет до двенадцати все-таки не умер. Потом мозгов больше. И по весу, и по извилинам. Потом уже сами жизнь просто так не отпустят.
А ценности… Нарастут еще, куда денутся.
7 апреля 2024 г.
Автор Марина Моисеенко
Владивосток