Автор Евгений Лебков
— Чем я тут занимаюсь? Да ничем, кашеварю — ребята лес рубят, а я — повар. Дядей Сашей меня зовут, будем знакомы. А вас как звать-величать?
Я назвал себя.
— Очень-очень приятно и радостно.
— Это почему же?
— Как же, как же! В тайге, бог весть в какой глуши — и повстречать свежего человека! Чем не радость и не приятствие?
Я стеснительно молчал, хотя и сам начал как-то понемногу радоваться неизвестно чему. И бородатые перестойные пихты повеселели, и ручей, по которому брёл я с добрый десяток километров, оскальзываясь на камнях, веселей и удовлетворённей зажурчал, засиял, переливаясь, и вороны приумолкли, сидят — по две, по три на сушинах и переглядываются.
Дядя Саша подбросил в кирпичную печурку два сухих и звонких пихтовых поленца, разогнулся медленно, потер морщинистые, отмеченные смолой руки, покряхтел: «Старость — не младость, прибить некому», — и засмеялся хорошим хрипловатым смехом. Он выбрал приземистый чурбачок, пододвинул его ко мне, предложил мне «охолонуть». В печурке нежно шумело дровяное малиновое пламя. Солнце висело над головой, тоненькие облака плыли на юг.
— В Японию плывут, — сказал дядя Саша, проследив мой взгляд. — Вон она, Япония, Хоккайдо, капитализм.
— Что, так близко?
— Восемнадцать миль.
Японские сопки сияли вершинным снегом, и никак не верилось, что чужой мир совсем-совсем рядом.
— А спуститься к морю, так и поезда ихние можно увидеть, и город, а в бинокль и людей. Был я там, — просто и загадочно сказал повар.
— Туристом? — спросил я.
— Каким там туристом! Дуристом. Рыбаком я тогда работал, вот наш катер и заперся к самураям, в тумане дело было, да и приборы почему-то подвели. А может, и штурман виноват, молоденький штурман, только-только из школы. Глядим: огни-то как и наши, а город не наш. Капитан побледнел: то ли от испуга, то ли от неожиданности, и давай разворачиваться, да дёру! Ушли. Японцы не заметили, а то бы хана: капитана под суд, нам бамбуков под ребра, а катер — конфисковать! Давно это было, потому и рассказываю, да капитана того уж в живых нет, умер на материке, на заслуженном отдыхе. А штурман целехонек, на плавбазе заправляет, хороший моряк, говорят, из него получился. Встретимся когда, спросит:»Ну как, дядь Сань, молчат наши рыбаки?» — «Молчат», — говорю. «Правильно», — говорит. А недавно увидел его, и он сам приказал мне:»Теперь рассказывай, теперь можно, теперь все можно». Но я поостерегся, не всем поначалу рассказывал, а как ушёл на пенсию, — ни от кого не таю, с пенсионера взятки гладки.
— Пенсионеры — народ добрый, — вставил я ни к селу, ни к городу свою похвалу.
— Все же пихта — не дровяное дерево, сказал дядя Саша. — Слабо ей до березы. Из той дрова что надо, лучше каменного угля, и дымок сладкий, бе-ре-зо-вый, рус-ский. Но нам березу рубить не дают, лесхоз не дает, лесники говорят, что она очень хороший обсеменитель, семян у нее видимо-невидимо. Как севанет, так всю вселенную способно засеять одно-единственное дерево. И еще говорят лесники, береза с бамбуком помогает бороться, вытесняет его. А зачем его вытеснять? Ведь он тоже жить хочет. Я, конечно, в лесу ни бум-бум, но был тут один московский академик и говорил, что бамбук даже полезен и земле и лесу. Землю — скрепляет, а пихту и елку нянчит под своими листьями до совершеннолетия, больно они жары и мороза боятся, пока не подрастут. Сложная штука природа.
Я согласился. А что мне оставалось делать, если человек так радостно и так добродушно рассказывает обо всем, что ему известно. Дядя Саша не похож на болтуна, ему просто скучновато одному в лесу.
— Что-то мои молодцы сегодня долго не идут, обещались на обед к двум быть, а уж четвертый. Скорей всего лесок хороший попался, жмут, да и конец месяца: и план, и заработок подгоняют, крепко работают, бродяги. «Бродяги» он произнес любовно и плавно.
— Другие лесорубы запивают, особо с получки, а мои ни-ни, всю до копейки домой несут, и меня балуют, подарки дарят — транзистор в складчину купили и мне:»На, дядя Саша, слушай, развлекайся». Я и сам получаю неплохо, пенсия, да лесной приработок, но все-таки радостно, когда люди о тебе помнят.
Я заслушался дядю Сашу и не увидел, как он между разговором накрыл лесной стол, на одну персону, как он сказал. Персона, стало быть, я. «Ох не прост ты, дядь Саша, не прост», — подумала персона.
Я отобедал с великой радостью: жареные опята прямо-таки сами летели в рот. И борщ у дяди Саши вышел превкусный, я сказал об этом ему. Дядя Саша не удивился.
— А я такой, я все умею, жену дома близко не подпускаю к печке, варить не наварит, а испортит всю еду. Она по молодости обижалась, а теперь привыкла, не то, что привыкла, а поняла, хитрюга, что для нее же выгода на мне выезжать. А мне по душе ее смекалка, я радуюсь: все бабе облегчение. Раньше надо мной рыбаки подтрунивали, женкиным угодником звали, а я — смешком: «Ну и что?» Отстали.
— Что ж мои-то запозднились, вот нелегкая. Работа у них адовая, лесная и — не емши. Нехорошо, но показательно, — ввернул дядя Саша явно не собственное слово. — Я сейчас транзистор включу, давай послушаем, что там на белом свете делается.
Дядя Саша пошел в дощатую избушку и принес оттуда новехонькую «Спидолу», бережно поставил её на свежий пенек, покрутил рычажки, напал на китайское радио, досадливо махнул рукой, словно мошку отогнал и переключил волну. Из приемника полился старинный романс. «Умру ли я, и над могилою гори-сияй, моя звезда», — пел подъемно и печально далекий русский человек.
— Радостно поет, — сказал дядя Саша, — люблю продолговатые песни.
Меня поразило слово «продолговатые» в приложении к песне. И как верно схвачена суть наших русских народных напевов! Передо мной стояли продолговатые горы, на них рос продолговатый лес, продолговатые лучи солнца щекотали мою переносицу, и я чихнул.
— Здравствуйте, пожалуйста, — радостно сказал мне продолговатый русский человек дядя Саша.