Рассказ — быль
Своему деду и всем ветеранам посвящаю…
На долю Трофима досталось немало горестей, хотя были и радостные моменты, о которых он вспоминал чаще. О том же, как он воевал с фашистской Германией, рассказывал и вовсе с удовольствием. Наверное, потому что на этот период пришлась его молодость, самые прекрасные годы жизни. В последнее время он жил в однокомнатной квартире в неблагоустроенном доме барачного типа. Свой добротный трехкомнатный дом с большим приусадебным участком ему пришлось продать сразу после приезда с очередной встречи ветеранов, где он узнал, что его фронтовой друг очень болен, а для лечения необходимы немалые средства. И он, нисколько не поколебавшись, почти все вырученные деньги отослал своему товарищу на лечение. Но через неделю пришла телеграмма, что тот скончался. Трофим, собрав последние деньги, отправился проводить в последний путь своего фронтового друга, но, к сожалению, не успел: того схоронили за день до его приезда. Пожурив сына и дочь покойного за то, что поздно сообщили, Трофим попросил показать могилу друга. Могилка находилась не очень далеко от дороги, проходившей по кладбищу. «Это хорошо, — подумал Трофим, — и сухо, и не скала вроде. Мягко лежать будет ему. Хоть на кладбище место приличное дали. Заслужил все-таки…»
— Пришлось взятку дать, чтобы на этом месте отца похоронить, — сказал сын покойного, словно угадав мысли Трофима. «Господи, до чего дожили: за могилы и то взятки даем, — подумал Трофим. — Неужели тем, кто эту землю отстоял и своей кровью полил, нет в ней места после смерти?»
* * *
Семьи у Трофима не было, вернее, она была, но когда-то… В свое время в крепком и большом доме жили: и старшая сестра Трофима, и жена, которая была младше его на двенадцать лет, и дочь родная… И до определенного момента жили они все дружно и счастливо. Только, когда дочери было уже шестнадцать лет, тряхнула его болезнь, — старая рана сказалась, да так, что мало было надежды на возвращение к полноценной жизни… Пришлось года полтора валяться по больницам, и врачи считали его уже безнадежным. И все-таки Бог не дал умереть Трофиму и помог ему выздороветь. Организм был крепкий, закаленный прошлыми невзгодами.
И духом, и волей был силен бывший разведчик. Мы с другом часто посещали Трофима и в старом доме, и в той квартире, где он жил уже после. Любили слушать его рассказы о разных случаях, происходивших с ним и его товарищами на войне, как смешные, так и трагичные. Выпьет, бывало полстакана водки или самогону, крякнет и, похрустев с удовольствием соленым огурчиком, начинает свои воспоминания.
Нас все время интересовала одна его медаль, а именно — «За отвагу». Очень гнутая, рисунок и надпись на одной стороне почти стерты или сбиты. Но как раз эта медаль почему-то и была ему дороже всех остальных наград. Хотя была у Трофима точно такая же на пиджаке, но блестящая и чистая, и другие награды, в том числе даже ордена Славы II и III степени.
Правда, о трагических моментах фронтовой жизни Трофим вспоминал и рассказывал неохотно, все больше старался веселые эпизоды вспоминать. Видно, и с этой медалью гнутой что-то было связано тяжелое, коль не хотел он о ней рассказывать.
Мы отслужили в армии, у нас появились свои проблемы и интересы, друзья и знакомые, но деда Трофима не забыли, хотя и навещали его уже реже…
…В один из вечеров мы застали Трофима, сидящим за столом. Он, о чем-то задумавшись, смотрел на фотографию покойного друга Витьки, рядом находилось другое фото, на котором лежала та гнутая медаль. Увидев нас, он сразу встрепенулся и немного повеселел.
— О, сынки! Проходите! Вы сегодня вовремя. День рождения у меня… Недоуменно пожав плечами (знали, что день рождения-то у него не сегодня!), мы, молча, прошли к столу, поставили принесенную с собой бутылку водки, разложили продукты, сели за стол и почти одновременно сказали:
— Ну, дед Трофим, рассказывай про свой день рождения. И про эту вот медаль тоже.
На этот раз от нашей просьбы он уходить не стал. Как обычно, крякнул после водочки, похрустел огурчиком и начал рассказывать:
— Васька жил на соседней улице, мы ходили в одну школу и были большими друзьями. Вместе занимались спортом, правда, разным: он был ростом повыше меня, покрупнее, и занимался борьбой, а я ходил в секцию бокса, но вот стрелковый кружок посещали вместе. Тогда это модно было и почти обязательно. В сорок первом году мы окончили школу, и в июне началась война. Через три месяца нам обоим исполнилось по восемнадцать, и мы почти в один и тот же час получили повестки в военкомат, а еще через два месяца, после курсов минеров-подрывников, попали в разведроту и сразу на передовую, в самую мясорубку… — Трофим замолчал, о чем-то вспоминая.
— А что, дед Трофим, было потом? — Нам не терпелось узнать.
— А что было? Что было… После первого боя от нашей дивизии осталось бойцов всего на два полка, но атаку мы отбили. Пока прибывало подкрепление, нашу разведроту разбили на несколько групп, и мы совершили первую разведвылазку за линию фронта, чтобы «языка» захватить… — Трофим снова замолчал.
— Ну, дальше, дальше! — требовали мы.
— Дальше? Дальше был бой! И еще сильней, чем первый. Снова на поле боя осталась половина дивизии. Почти все — такие же восемнадцатилетние пацаны, как я и Васька. Из нашей роты осталось всего девятнадцать человек. Отступили мы тогда… У фашистов ведь артиллерия, самолеты, танки, пехота с автоматами, а у нас, в основном, винтовки-трехлинейки да карабины. Автоматов тогда еще было мало, пулеметов — по пальцам пересчитать. Не готова была Россия, вернее, Советский Союз, к такому натиску…
— Ну а медаль-то?
— А что — медаль?
— Ну, эта, корявая, причем здесь?
— Медаль эта здесь ни при чем, ее история начинается в Берлине. Мы ведь не всю войну отступали и потери несли. Были и переломные моменты в нашу пользу, а потом и вовсе начали немцу давать жару… Наша дивизия дошла до самого Берлина. Хоть и пополнялась несколько раз, но свой номер и знамя сохранила. А вот из роты нашей дошли до Берлина только трое. Это Васька, Витька и я… — Он снова замолчал.
— Ну а медаль-то?
— Медаль? Медаль эта не моя…
—?!
— Медаль — моего друга погибшего, Васьки. Это был уже сорок пятый год, бои шли в пригороде Берлина, жестокие были бои. Приходилось фашистов выбивать почти из каждого дома, с каждого этажа. И много орудовало снайперов, которые не меньше наносили вреда, чем целое воинское подразделение. К вечеру освободили мы один из районов города.
Наступала ночь, объявили отдых до утра, а тут и кухня подоспела. Обстановка была свободная, даже слегка расслабленная, как на каком-то празднике. Победа уже чувствовалась, кажется, даже в воздухе.
Приближение конца войны будоражило кровь, а еще и весна, и молодость, все чаще слышались шутки и смех. А рядом развернуты были госпиталь и взвод связи, где служили красивые и молоденькие сестрички и связисточки. В затишье мы спешили туда, чтобы потанцевать с ними, ощутить женское тело и его тепло, а те, кому повезет, и зазнобушку свою найти…
— В тот вечер после боя мы сели ужинать, и я стал подбивать Ваську к девчонкам сбегать, но он почему-то неохотно соглашался и как-то вяло вел себя, видно, предчувствовал… «Сегодня что-то не хочется никуда идти. Так тепло и тихо, пахнет цветами… Я бы посидел спокойно да помечтал», — грустно, о чем-то задумавшись, отвечал Васька. И, взяв котелок с ужином, устало привалился спиной к стволу дерева. В тот вечер я его просто не узнавал. Всегда общительный и до девчонок был охоч, а тут.
— «Ну, если не пойдешь, то дай мне свою медаль, а то моя на проволочке и поцарапанная», — попросил я его. Медаль свою он получил недавно, она была новенькая, еще блестела. Пристегнув Васькину медаль к своей гимнастерке, я принялся за ужин, присев рядом с другом, касаясь его плечом. Тот сидел, молча, наклонив низко голову, словно спал
— «Вась, а Вась?! Может, все-таки сбегаем к девчонкам вместе? Такой вечерок, весна, любить хочется… Да у них-то самих кровь, наверное, кипит от желания. Только быстрей ужинай, а то танкисты или артиллеристы опередят. Ну, чего молчишь? Уснул, что ли?» — обратился я к нему и слегка толкнул плечом. Васька, молча, повалился набок, опрокидывая котелок… Я, еще ничего не поняв, резко наклонился, схватил котелок рукой, но, потеряв равновесие, тоже стал падать набок. И в этот момент почувствовал какой-то удар в грудь, опрокинувший меня на спину.
Вскочив на ноги, матерясь и вытирая гимнастерку и брюки от содержимого котелка, снова обратился к другу: «Ну, мать-перемать! Сходил на свидание! Весь ужин на себя опрокинул. Ты глянь, я же, как свинья после купания в грязи, по твоей милости… Васька, ну что ты улегся?! Выспишься еще!» Но он так и лежал ничком. Подойдя к нему, чтобы разбудить, я присел на корточки и вдруг резко отпрянул: «О, Господи! Что это?! Не может быть!» Под ним была лужа крови, которая растекалась из его груди… Бросившись к другу, стал сдергивать с него гимнастерку, чтобы оказать первую помощь, одновременно зовя медсестру и врача, но…
Помощь Ваське уже была не нужна…
После этих слов Трофим замолчал и, налив себе в стакан водки, поглядел на фотографию друга.
— Так, а что с ним случилось? — спросил один из нас через некоторое время.
— Снайпер, сволочь! Да так ювелирно сработал, гад. В самое сердце. Несчастный Василий даже не вскрикнул, так и сидел мертвый, пока я его не толкнул… И случай этот не первый был. Видно, один и тот же снайпер в нашем районе орудовал, почерк был одинаков. А второй выстрел предназначался мне, но, когда я стал падать набок, медаль оказалась в таком положении, что пуля отрикошетила от нее и, задев только немного левое плечо, ушла куда-то в сторону. А направлялась-то прямехонько в сердце, как и Ваське… Выходит, мой друг и его медаль спасли мне жизнь.
Тогда мы с Витькой поклялись, что выследим мерзавца, убившего Ваську, и уничтожим… Вот и вся история про эту медаль, поэтому теперь и отмечаю два дня рождения.
— Понятно…
— Да… Тяжелая история, — ответили мы задумчиво, выслушав Трофима.
— Ну а этого гада-фашиста выследили?
— Выследили на следующий день под утро, вон в столе лежит его книжка записная с отверстием от пули, где он отмечал, сколько наших бойцов сгубил.
Поглядев на эту страшную свидетельницу смертей, мы, молча, еще немного посидели, и простились с Трофимом, оставив его наедине со своими мыслями и верным псом, таким же одиноким, как и хозяин…
* * *
Навестили мы Трофима через неделю, чтобы услышать еще одну историю из жизни… Оказывается, уже через несколько лет после войны осудили его по статье 58-й и на десять лет сослали в лагеря. Он отсидел пять лет и после смерти Сталина был освобожден. Реабилитирован же полностью был только в шестидесятые, а награды, которых его лишили, кроме той гнутой медали (ее он успел спрятать), вернули еще спустя несколько лет.
— За что, спрашиваете, посадили? Да, как и многих в то время — почти ни за что. Тогда любой мог запросто сесть, а рядом позже зачастую оказывался тот, кто садил. Порочный круг самоуничтожения, который разорвался только после марта пятьдесят третьего.
— Ну ты подробней расскажи, дед Трофим!
— Во время одной разведвылазки в тыл немцам мы взяли двух «языков», это были старшие офицеры. Уже возвращались к своим, но ни с того ни с сего немцы открыли артиллерийскую и минометную стрельбу по советским позициям, а наши почти одновременно — такой же шквальный огонь по ним. И попали мы под перекрестный обстрел. Рацию разбило осколком сразу, погиб связист. Мы даже слегка растерялись и не могли в один миг решить, что лучше делать — затаиться или к своим ползти.
— Ух, и жарко стало, хоть и зима была! Позже мы узнали от своих и от немецкого пленного, что, оказывается, совпали артподготовки: обе стороны получили подкрепление и готовились к наступлению… А пока мы ползали, как слепые котята, туда-сюда, теряя своих товарищей. Сначала решили пробираться к своим, но чем ближе подходили, тем больше было вероятности, что угодим под немецкие снаряды. Осколком убило одного «языка», от разорвавшегося рядом снаряда погибли двое наших солдат. Кое-кто из ребят начал паниковать: закричали мне и Витьке, чтобы мы бросили немца, что он только сдерживает нас и мешает быстро двигаться.
Пусть, мол, сам ползет, если жить хочет, но я ответил, что он ранен, и сам не сможет ползти. «Тогда пусть подыхает, гад! Его сюда никто не звал, а нам надо самим спасаться, а то все поляжем ни за грош!» — зло матерясь, кричал кто-то из ребят.
«Бросать мы его не будем, а лучше помогите тащить…»
«Да на кой он тебе сдался! Пристрели — и дело с концом! За это тебя никто не осудит: враг он и есть враг, да еще в такой мясорубке…»
«Я не буду ни в кого стрелять и не могу — ведь он пленный и раненый. И потом, мы не за тем его брали и столько тащили, и товарищей своих потеряли, чтобы бросить почти на своей территории!»
«Тогда я сам пристрелю его как собаку паршивую, раз ты такой жалостливый, и на себя возьму ответственность».
Подняв автомат и передернув затвор, я, заслоняя собой пленного, сухо сказал:
«Не приближайся или буду стрелять…»
«Что?! Стрелять своих? Из-за фашиста? Да это же предательство! Да тебя самого под трибунал или сейчас по закону военного времени!»
«Всем молчать! Отставить разговоры и самоуправство! — закричал Витька и, закрыв меня и немца собой, тоже поднял автомат, и передернул затвор.
— Ишь, трибунальщики нашлись! По закону военного времени… Забыли, что за панику полагается? Пока я здесь командир и старший по званию!
Слушать мою команду и выполнять всем беспрекословно! Всем как можно быстрее ползти назад на нейтральную полосу, где нет разрывов снарядов! Переждем там и, когда все стихнет, будем пробираться к своим».
— Все сразу замолчали и потом так же молча, двинулись вслед за командиром, а некоторые стали даже помогать тащить немца, который, видно, немного понимал по-русски и твердил всю дорогу: «Я найн фажизм, хитле капут… Зоведски зольдат зпазибо… Я не убить никого».
— Через некоторое время огонь с обеих сторон прекратился, но атак почему-то так и не последовало: видно, и там, и там планы круто изменились. Уже у своих мы узнали, что немец наш попал на фронт в наказание за какую-то провинность, а до этого служил при штабе. Знал он много и выдал нашему командованию очень полезную информацию. Не зря мы его сберегли и тащили, значит. Нас тогда и к званию представили, и к награде, а про панику и взаимные угрозы мы все промолчали…
— И что же, в войну тебя за этого немца наградили, а потом, после войны — посадил
— Не за самого немца, а за его благодарность посадили…
— Как это?
— Да сдуру в пятидесятом году этот немец, будь он неладен, стал меня разыскивать, чтобы отблагодарить за спасение. Хотел пригласить в гости к себе в Германию, за его счет конечно. Помощь любую предлагал, если что необходимо. Ну, меня, конечно же разыскали, только не для того, чтобы передать благодарность… Привезли на Лубянку и сразу потребовали рассказать: где, когда я сотрудничал с вражеской разведкой, кто еще участвовал в этом. Подсовывали какие-то бумаги, чтобы я подписал, называли какие-то фамилии, даже знакомых мне командиров. Предлагали сотрудничество, а за это — освобождение из-под стражи, и даже поездку организовать обещали, но с пользой для своей Родины. Письмо немца показали: написано оно было на каком-то особом немецком бланке, но на русском языке. Потом допрос за допросом, и днем и ночью. А через какое-то время меня оставили в покое, месяца на два, как забыли.
— А при допросах били?
— Сначала нет, потом били. Еще уколы какие-то делали, что после них…
Наверное, лучше бы били…
— И как ты в лагерях оказался?
— Я все отрицал и ничего не подписывал. Почему от меня отстали, я до сих пор не пойму. Но потом вызвали с вещами и повезли на суд. Завели в какое-то помещение, где за столом сидели три человека, а в зале — несколько человек в гражданском и офицеры. Почти не читая дела, огласили приговор и влепили десять лет. И поехал я для родной страны, которую защищал, не думая о жизни своей, добывать золото, лес да руду… Но, знаете, с какими в лагере людьми познакомился! Там и артисты были, и ученые, и писатели, и генералы — бывшие герои, хотя бывших героев не бывает, и даже тех встречал, кто нас туда отправил. Во как было-то!
— А дальше?
— А что — дальше? В пятьдесят третьем умер Сталин, арестовали и Берия. Многих заключенных стали освобождать, а позже реабилитировать, но не всех сразу. Я, еще два года по лагерям мыкался.
В общей сложности пять лет, с пятидесятого по пятьдесят пятый. Ну а дальше, сынки, вы уже знаете все почти про мою жизнь. А, знаете я, так скажу сынки – вот некоторые сейчас ругают Сталина и Берию, да, может они и где, то и делали своими указами перегибы, но…
Но виноваты в основном, то мы сами – народ, вернее некоторые особи, которые лишь бы выслужиться, извращая на местах их указы, совершали больший грех и преступления против невинных людей…
А, сколько было анонимщиков и прислужников, холопствующих перед вышестоящими, «сдавали» в НКВД и соседи порой и даже родственники и друзья, по разным причинам, а потом и сами, же попадали в лагеря и сидели рядом с теми, кого сдавали…
А, сейчас разве не так?! И сейчас таких людей полно!
— Да, дед Трофим, хлебнул ты горя сполна. И до сих пор достается…
— Да и вам-то, сынки, не всем сейчас мед. И пороху многим пришлось понюхать, а матери до сих пор своих сынов хоронят, в боях погибших. То Афган, то Чечня, то еще какая точка горячая… А мы-то думали: победим вот фашиста, — и мир навсегда по всей земле воцарится, и заживут все счастливо…
* * *
…Памятник новый на могилке фронтового друга Витьки так и не поставили, и денег Трофиму тоже никто не вернул. Дети покойного, продав дом, куда-то уехали, а перед этим судились друг с другом из-за имущества отца… Узнав об этом безобразии, ходил Трофим грустный и хмурый. Тут еще и барак, в котором он проживал, оказался списанным, и не подлежал ремонту, а пустующие квартиры начали грабить — срывали полы, вытаскивали рамы оконные, разобрали печку и половину крыши. Не раз ходил Трофим с жалобой на этот беспорядок и в жилищную контору, и в администрацию города. Везде его принимали благодушно и с пониманием, но дело не решалось: барак-то списан. Заболел Трофим и попал в больницу. Пока он там находился, разграбили его жилье. Мы с другом заявляли в милицию, но соседи, как это часто бывает, ничего не
видели и ничего не слышали. Те же, кто обещал помочь с жильем, сетовали на то, что именно на сей момент, нет свободных квартир, и предлагали, по их словам, самый лучший для него вариант — отправить старика в дом инвалидов: там, мол, весело будет, с такими же, как он, и уход будет, и бесплатно все. Другие вон хотят туда попасть, да мест не хватает…
Но Трофим, выйдя из больницы, отказался от такого предложения и куда-то пропал вместе со своим псом. Позже мы узнали, что он ездил по электричкам. Пенсию свою пропивал быстро, потом побирался, а спал, где придется, вместе с другими бомжами. Хотели мы с другом отыскать его, да как-то помочь, но… Было уже поздно. По сводкам в газете прочли, что в одной из пригородных электричек был найден мертвый старик, под ватником, которого была гимнастерка, увешанная орденами и медалями.
Это был Трофим…
Оказалось, остановилось сердце, не выдержало. Да, спасла его та медаль в войну от пули снайпера, а вот от равнодушия и жестокости своих же людей, которых он, не жалея жизни, защищал, увы, не уберегла…
Через неделю после смерти приезжали по адресу, где когда-то проживал Трофим, представители из администрации и военкомата, чтобы вручить третий орден — орден Славы I степени, в дополнение к тем двум, которые у него уже были. Как же поздно награда нашла его, слишком поздно. А дом, где он жил, совсем сломали на стройматериалы…
Полный же кавалер орденов Славы приравнивается к Герою Советского Союза, теперь — России!
Ну, а к героям у нас относятся по-разному.
И так получается тоже…
Николай Вуколов
Загрузка ...
Свежие комментарии