Автор Виталий Туровник                 

                                                              Посвящается «реформаторам» России

     В усадьбу Уваровых грабители стали лезть после того, как хмурым  весенним  вечером, сорвавшись с привязи, сбежала собака. Только ближе к зиме  в  дом  принесли   лохматого месячного кутенка; однако хозяевам не понравилось, что  это  сука. Но разглядев получше собачку, такую хорошенькую, веселую и быструю, с умными глазами, прикрытыми черными прядками, Уваровы оставили ее у себя.

     Однако собачка, названная Найдой, к людям привыкала постепенно. Когда хозяин дома, плечистый, с седой щетиной на лице разглядывал в руках дырявый  валенок, она не подбежала, а прилегла поодаль. Затем Василий Уваров перешел в  большую  комнату,  вынул из комода шкатулку, и стал в ней рыться, отыскивая дратву. Найда снова легла рядом. Хозяин это заметил, улыбнулся и погладил  прекрасное  и  доброе  существо  природы, совсем щенка: «Маленькая, а уже понимаешь, что такое дом с людьми».
     Между тем жена впервые мрачно пожаловалась, кутая голову в шаль:
     - Я устаю. Много работаю.
     Муж курил за столом, задумавшись, но тут поднял голову:
     - Разве я работаю мало?
     - Что ты, Вася! – воскликнула жена, казалось, обомлев. Это  все  я  делаю!  Вон  соседка щепку не подняла! Все мужики ей помогают: приедут,  она  поставит  им  самогон,  и  они сломя голову бросаются выполнять. Она только на них покрикивает.
     Василий промолчал. После ухода на пенсию для него в доме навалилась  хозяйственная работа, зимой и летом, и не просто было среди дня передохнуть.
     Жена принялась подметать пол, хотя, как казалось мужу, пол  был  чистый,  но  хозяйка подметала словно кому-то назло, одновременно слушая по радио новости. Потом ворчливо пояснила к радиоинформации: 
     - Так и знала, что эмбарго наложат.
     - Что? – спросил муж настороженно.
     Она вспыхнула, выпрямившись во весь рост, глаза ее сверкнули:
     - Если я сижу дома, то ни в чем не разбираюсь?
     Вздохнув, Василий подумал, что с нарастанием перемен в обществе их  жилище наполнилось  раздражительностью и обидами жены Елены: хотя при  ее  средней  полноте  тела она ходила неторопливо и тихо, однако отличалась резкими  движениями и  решительным голосом.
     В семье Уваровых росла  внучка  Ксения.  Ее  отец  приходился  сыном  хозяевам  дома, дочь оставил родителям и, весело рассмеявшись, уехал с  женой  на  заработки. Тоненькая, светленькая девчушка всегда оставалась  живой  и общительной.  Но  иногда  ее  живость гасила бабушка:
     - Кастрюля не помыта! Это какие нервы надо иметь! Я жду кастрюлю, а  она  перед зеркалом крутится.
     От ее глухого голоса веселые искры в глазах внучки потухли, она  отошла  от  трюмо  и спросила как бы беспечно:
     - А чем мыть, баба Лена?
     Хозяйка совсем рассвирепела:
     - Не знаешь, чем моют кастрюли? Что ты за человек! Все кишки из меня  вынула! Сказала же помыть.
     Свое главенство в доме она подчеркивала словом «сказала», то есть все должно выполняться беспрекословно  после ее указаний. Внезапно она застонала:
     - Ночью плохо спала, - от тона ее голоса показалось,  чтобы  домашние  ее  пожалели. – 
                                                                                                                                         Холодно было. Кашель душил. На ногах пальцы выворачивало .
     Не раз Василий слышал горестные жалобы жены о своих болезнях,  и  о  трудно  проведенных зимой ночах: о холоде, про мышь , которая грызла в углу, а собака своим  лаем  не давала заснуть.
     Прихрамывая, она с нездоровым видом ушла в большую комнату. Вскоре  внучка  толкнула в локоть деда и показала кивком головы. Василий  повернулся. Жена Елена, подбоченясь перед трюмо, выплясывала, выкидывая вперед ноги  и напевая. Ксения глянула на деда и прыснула. Василий сам едва сдержал  смех. Выходит, подумал  он облегченно, в этом доме жить можно.
     В это время мимо окна прошли, разговаривая, двое мужчин. Василий  поспешно оделся и показался  на  крыльце.  Приятели  весело  его  приветствовали,  а  он  их,  подняв  руку.
     Все направились в летнюю кухню, потому что в доме хозяйка не  позволяла  устраивать застолье.  Здесь  было  холодно,  и  Василий  включил  самодельный  электрообогреватель,  а приятели выложили на плиту свертки. Тот, что был высокого роста, Семен Колодяжный, сразу отправился по краю снежного огорода вдоль забора и вызвал свистом мужчину. Тот взял деньги и вернулся с  несколькими бутылками самогона.
     Трое выпили, завязался увлекательный разговор о разной чепухе, и всем стало хорошо.
     Рядом с молодцеватым Семеном Колодяжным его друг, некурящий Алексей Фомин,  был неприметного пожилого вида,  и кое-кто называл их – Дон  Кихот  и  Санча  Панса Почти всю жизнь они работали в геологии, но после закрытия экспедиции перешли в малое предприятие «Кварц», где все изменилось к худшему, потому что не стало главной работы: бурения. В тайге вела разведку всего одна буровая. Поэтому в коллективе была большая текучесть кадров, рабочие пили, дисциплина упала, и начальство не решалось строго относиться к людям,  как  прежде.  Начальник  только спросит у рабочих, чем сегодня они заняты, и больше не трогает. Так как основной работы не было, то друзей поставили на  изготовление  шлакоблоков. Их навещал на территории заместитель начальника, уже пенсионер,  и,  глядя  на  них, сказал однажды с сочувствием:
     - Да, тяжелая у вас работа.
     Семен повернул скорбное лицо к Василию и признался:
     - Конечно, не легкая. Я никому не говорил, что от этой работы у меня  болит  тело, особенно спина, ноги, мозоль. Блоки ношу на вытянутых руках.  Окрепли  мышцы. А  другие носят на животе.
Василий спросил, где они обедают, и Семен ответил, что еду берут из дому.
     - Наверно, мясо?
     - Какое мясо! – изумился Семен. – Две сосиски и картошка.
     Но Василий не очень поверил, что Семену из дому больше нечего взять.
     В юности Семен был человек что надо: с хорошими  школьными  знаниями,  учился  во всех вузах Владивостока, сдавал вступительные экзамены за других  абитуриентов, подрабатывал грузчиком в магазине и бойцом пожарной части. Поэтому деньги у него  не  переводились, он сшил по заказу себе костюм и посещал все  рестораны и  кафе.  Его неотразимая внешность притягивала взоры девушек, и одна любовь у него следовала за другой.
     
     И вдруг этому суперу все надоело, ни один вуз не окончил, и чтобы  освежить  чувства, напросился на военную службу. Тянул армейскую лямку на Чукотке,  уволился на гражданку младшим сержантом.
     Сильный и выносливый, он закончил курсы буровиков, работал в тайге и на море, и  большие деньги, которые он зарабатывал, вытягивали из  него  различные  женщины: сестра, подруги, еще выплачивал исправно хорошие алименты на дочку.
     Теперь буровой мастер Семен Колодяжный жил в  доме  с  матерью, и  как-то  сообщил Уварову, что «матушка боится, чтобы я не ушел от нее,  потому  что  мне  надо  вырваться из  мерзопакостной  жизни»:  хочется  снова  на  буровую.  Однако  продолжал  соблюдать обязательства перед материнским эгоизмом: старуха была довольна, что  сын  не  женится и работает на нее. Неожиданно приятели поинтересовались Найдой, и Василий поведал, что собачка такая же веселая и ласковая  и что зимой подросла  и похорошела.
     Собачка радостно бросалась навстречу хозяину,  когда  он  входил  в  дом.  Понимая  ее настроение, Василий начинал с нею баловаться и не одергивал руку  от  ее  легких  укусов. Потом она вскидывала мордочку, и в ее глазах за черными прядками светилось выражение ожидания, просьба поиграть еще, и как только Василий подносил ей свою  ногу, она хватала зубами его обувь и, урча,  принималась  грызть  слегка  и  незлобно,  вертеться  около ноги.
     Увидев в доме пятнистый футбольный мяч, брошенный  ей  внучкой  Уваровых,  Найда испугалась и убежала. Затем девочка катнула мяч к собачке, и она снова отскочила, на этот раз рыча. Наконец на двинувшийся к ней мяч она залаяла, и люди заулыбались.
     Зимой хозяин говорил ей бодро: «Найда, гулять!» Она бросалась, повизгивая, к  двери, ставила на нее лапки и ждала, пока Василий оденется, поворачивая к нему голову.
     На кухне она весело смотрела человеку в глаза, и  он  нежно  ее гладил, ощущая  тепло маленького тела, и когда касался его хвостика, она оборачивалась назад. Он думал: «Она верная, куда я, туда  и она». Ему хотелось, чтобы она всегда находилась рядом, и, казалось, без нее уже невозможно жить.
     Мысли от собачки перешли к жизни. Василий знал,  что  народ  говорил: раньше  было лучше. Но увидев ужас содеянного новой  властью,  которую  себе  выбрал, не  вышел  на улицу со вскинутыми вверх кулаками и гневом на лицах, а устремился на огороды  и  дачи выращивать овощи и ягоды, чтобы  спастись  от  голода,  тем  самым  ярче  высветив  свои земные свойства.
     Как писали местные газетчики, город  умирал:  закрывались  шахты,  заводы,  фабрики, рушилось сельское хозяйство. Незаметно вместо производства содержанием деятельности города стали торговля и бюрократия, вцепившиеся в население.
     Понимание гнусности нового времени, распад  везде и всего, а главное в людских душах, особенно среди руководства, вырвало из Василия  сквозь зубы слова потрясения: «Теперь лучше видно, кто есть кто». Он сжимал кулаки, видя расслоение людей, появление безработных, нищих, попрошаек, воров.
     На глазах у приятелей люди спивались, болели и уходили из жизни неслышно, казалось, не оставляя о себе памяти. Сокращалось славное шахтерское племя; все реже знакомые лица появлялись вокруг.
     О том, как выжить в это жестокое время, трое приятелей не говорили, надеясь, что им хуже не станет, потому что были еще крепки здоровьем. А еще, чтобы меньше жаловаться на абсурдность жизни, навязанной им, они непроизвольно создавали свой уголок, где старались бодриться, смеялись, поигрывали в домино, положась друг на друга среди народного горя и отчуждения.

     В это тягостное время Семен Колодяжный познакомил хозяина дома с Алексеем Фоминым, причем предупредил, что Алексей как младенец, и его нельзя обижать. Василий этому удивился, но после заметил не мудрость  Алексея, самого старшего среди них: Алексей сам признавался, что не видел, не слышал, не знал,  к тому же плохо разбирался в изменившейся жизни.
     В самом деле, - подумал Василий, - разве Алексей мог быть другим, если оказывается, что он детдомовский, и долго работал в тайге.
     Когда Алексей Фомин повзрослел и окончил у себя на Черноземье училище, то принялся ездить по стране, пока не оставил позади себя Урал. Сперва освоил сибирскую пилораму, затем в тайге труд сучкоруба, пока наконец на дальневосточной земле нашел подходящий заработок на промывке золота.
    Свой отпуск он стал проводить на юге, и всегда один. Зато, когда глядел из вагона, в его глазах отражалось наслаждение открывателя  проносившихся за окном  городских и сельских пейзажных красот.
    Его солидные накопления при «реформах» пропали в банке. Успел только вложить нужную сумму в строительство кооперативного дома. А вообще Алексей был захвачен внешними проявлениями жизни, бесцельно плывя по ней, знал испытанный людьми путь, и поэтому ничем не рискуя. Правда ему не удалось устроить личную жизнь, и его страстью стали деньги и застолье.
    В центр города Алексей не ходил, а, как говорили люди, «бегал» быстрым семенящим шагом. Не ездил на автобусе и газету покупал самую дешевую, чтобы проверить итоги лотерей. Он выстаивал в конторах томительные очереди, чтобы уплатить за жилищно-коммунальные услуги или получить на это субсидии.
     - Сколько у тебя забот, - заметил ему Василий. - А когда жить?
     Алексей не нашел, что ответить.
     Уже стемнело, когда приятели шумно разошлись. Василий задержался во дворе, окруженном безобразным покосившимся забором. Дрова купить было не на что, и Василий давно снес сперва низкий свинарник, потом разломал угольный навес со стенами, срубил в саду большой тополь. А тут уголь, как нарочно, привезли мелкий и с породой.
     Жители улиц ближайшую сопку совсем оголили, растащив деревья на дрова. Часто бегали стаи голодных собак. Уже совсем стемнело и похолодало, и Василий, набрав охапку дров, согнувшись, вошел в дом.

*   *    *
     Какая радостная и подвижная была Найда ! Любила играть с кошкой, кусая ее и отскакивая, а кошка держала свою лапу в воздухе, не желая напрасно ударить, понимая, что перед нею дитя. И хозяева с внучкой смеялись, наблюдая за их забавой. Все в доме играли с собачкой, брали на  руки, гладили, разговаривали с нею ласково. Василий не помнил, когда у себя держал суку. Слышал, что она более рьяно охраняет дом, чем кобель.
     Дожидаясь потепления погоды, Василий Уваров вывел Найду во двор к ее новому жилью. Он привязал ее у конуры, и тут она обхватила лапками его ногу сзади, и он почувствовал дрожь тела собачки. Он понял, что она испугалась своих перемен, и принялся ее успокаивать:
- Что ты, милая, не бойся…
    Он хотел уйти, но она крепко держала его ногу,  не желая остаться одна. Он нагнулся и прильнул седой щетиной к ее мягкому, пушистому меху. Найда опустила лапы на землю.     
     Как  будто с трудом она привыкла быть привязанной  у конуры; но, завидя хозяина, нетерпеливо прыгала, дожидаясь, пока он подойдет к ней. А когда собирался уходить, делала движение к нему, и он видел грусть в ее глазах. Василий все больше любил Найду. Конечно, громкий собачий лай навел спокойствие в усадьбе. В свою очередь Василию приходилось ухаживать за собачкой. Несколько раз она запутывалась с веревкой в кустах и лаяла, зовя хозяина. Он приходил, освобождал ее, она прыгала возле него, и оба были довольны.     
     Потом Василий убирал картофельную ботву и вдруг увидел Найду. Она шла к нему прямо по огороду, нагнув виновато голову и глядя исподлобья. Он сразу догадался, что оборвался ошейник, однако собачка не помчалась искать проход в заборе, чтобы вырваться на улицу, а направилась к хозяину. Он поднял ее на руки и понес к конуре.
     В середине весны люди потянулись на свои огороды. Трое приятелей в эти погожие дни взялись пахать землю и сажать картофель, помогая друг другу.
     Сперва в городе красиво зацвела сирень, абрикос и сакура, а вскоре зелень охватила все деревья и кусты, и это было самое прекрасное время для Василия Уварова; он каждый день с чистым, легким чувством наблюдал,  как вокруг все больше прибавлялось зеленой растительности, заглядывал за ветхий забор, где звонко бежал ручей, приятно ощущал теплые океанические ветры.
     День, весь в заботах, закончился, и вечером жена Елена и внучка Ксения играли в карты при тусклом электрическом свете. Внучка сказала, продолжая разговор:
     - Ты всегда на людей набрасываешься.
     - Я что, собака, что набрасываюсь? Мне в своем доме слова сказать нельзя?
     - Ты о людях отзываешься плохо, - надулась внучка.
     - А ты ангел  что ли, что ни о ком плохо не говоришь?
     - Ты не можешь ни с кем ужиться. А я не объект для ругани.
     - Подумаешь, какая  особа нашлась! 
     Обе не хотели смягчиться, уступить, тем самым каждая заводила другую еще больше, словно Дух всеобщего недовольства подчинил их себе. Василий молча слушал их перебранку. Тут Ксения заметила обман в игре. Хозяйка нахмурилась, глядя в свои карты:
    - Ты меня оскорбляешь.
    - Нет, баба Лена.
    - Значит, я вру?
     Ты терроризируешь меня,- сказала внучка обидчиво.
     Казалось, бабуля потеряла способность отреагировать, не скоро овладела собой:
     - Что? Я тебя терроризирую? Когда, когда такое было? - она не могла успокоиться.     
     - Всегда находишь мне всякую работу. Погулять некогда. И дед со мной молчит.
     - По-твоему , он должен тебя развлекать?
     От ее возмущенного окрика алые губы девочки потеряли прелесть, она их поджала и растерянно  следила за игрой. Но вдруг хозяйка всполошилась от собачьего лая во дворе. Мужа рядом не было, она бросила карты на стол и, сказав, что у нее болит голова, удалилась в спальню.
     Между тем Василий в сумерках сидел во дворе на скамейке, курил крепкие сигареты и думал. Хотя для большинства людей время настало малоприятное и запутанное, когда говорилось одно, а делалось другое, в этой мутной воде разглядеть рыбку оказалось способны некоторые, заранее подготовленные индивиды; и являлись они не откуда-то, а были свои,  доморощенные, живущие одним интересом – все, что можно, подминать под себя.
     Он видел также, что свою алчность и честолюбие передавали  молодым старые, испытанные кадры. Василий был с ними знаком, и не только из бывшей партийной номенклатуры, но и с инженерно-техническими работниками. Они всегда старались жить широко, вольно и почти не ходили: сидели в кабинетах, на совещаниях, в гостях, в автомобилях, дома лежали, развили в себе барство, считали ниже своего достоинства бывать в магазинах и на рынке. 
     Они рано поседели и стали лысеть, у них появились двойные подбородки, мешки под глазами, замедлились движения и жесты. Но вникнув в их жизнь, Василий понял, что эти хозяева в городе увяли скорее не от времени, а от своих страстей. И состояние их духа зависело от самочувствия их плоти, а вовсе не от тяги к знаниям, так как не читали они книг, оставаясь малообразованными, и казались обычными людьми для Василия; все устремление к благополучию, насыщению тела и его покою, и ничто не могло их остановить, несмотря на потрясения от психических травм: зависть, разносы на работе, интриги.
     Они не только не верили в добро, но и когда слышали это слово, пытались иронизировать  или напрямую охаивали его. Они оскорбляли Закон одним своим существованием, но всем известно, что если не верить в хорошее, то незачем  жить. Но даже с безверием им хотелось долгого существования, любя жизнь по-своему.  «Им невдомек, - Василий сокрушенно покачал головой, - что есть счастье служить обществу. Но мертвечина себялюбия победила в них, и они говорят, что для общества пусть старается государство».

     В основном это множество людей было с производства, и вся их трудовая жизнь проходила  среди двигателей, машин, приборов , устройств, технологических линий.
 «Люди металла», - определил Василий. Даже грубая кожа лица или ее кирпичный цвет  выдавали их натуру. Но закрывались производства, и это у многих начальников совпадало с уходом на пенсию. Другие руководители по- новому  управляли городом, возглавляли частные предприятия.
    Когда однажды Василий Уваров проходил во дворе многоэтажного дома, и один из таких людей выбрался, пыхтя, из автомашины и сказал Уварову благодушно, как старому знакомому:
    - Хороша погодка. На шашлычок бы съездить…
   Возле Уварова стоял тяжеловесный человек с посидевшей головой. Он всегда, знал Василий, рвался на должности, во власть, и все его бытие сопровождалось переживаниями от мысли не упустить свое, сбросить соперника, удержаться самому, что также подтачивало его жизнестойкость. Неистовые заботы будней сотрясали душу этого человека, ставшего директором одного из предприятий города, и люди видели его на работе недовольным, порой недоступным, и хотелось от него поскорее удалиться.
     Чем вкуснее  и больше он ел, пил и спал, тем сильнее ему хотелось всего этого. Однако дома чего-то ему не доставало, и тогда  в выходные дни со своими людьми пускался разорять тайгу охотой, рыбалкой, пикником. Он жил, не маскируя особо свою суть,  но все равно образ поведения выдавал его пристрастия, но никто ему не указывал на его пороки. Лишь Василий спросил его, откуда у него такие запросы, и директор ответил, словно оправдываясь, что виновата проклятая жизнь.
«А почему, - полюбопытствовал Василий, - другие люди ко всему этому равнодушны?»  Но ответа не услышал. Так, думал грустно  Уваров, появилась фатальная неизбежность характера этого начальника, потому что рожден он с психическим изъяном, воспринимая свою жизнь всерьез.
     Иногда он появлялся на людях со своей женой, но рядом с ней выглядел уродом, позорящим мир. Василий слышал, что этот невзрачный человек в молодости долго осаждал красавицу,  и, довольный,  предал своей победе необыкновенную важность, так и не поняв, что не стал избранником девушки.  И Василию иногда становилось его жалко. Теперь он руководил частным предприятием. 
     Кивнув на прощание головой Уварову, начальник направился к подъезду своего дома, выбрасывая ноги из-под живота. Василий проводил его медленным взглядом и подумал, что его знакомый не сознавал, что на подрыв своего здоровья и укорачивания жизни направлена вся его сила чувств и наклонностей, заключавших в себе напряженность его существования для себя.
     Но эта болезнь, невидимо разъедавшая душу, размышлял теперь Василий, не раскрыта этими людьми; и когда испытывали внутреннюю опустошенность, то не догадывались, откуда у них это состояние.   Не знали, что в душевный тупик их привела безмерная страсть к материальному благу, и потому у них не осталось мечты: они ее достигли, но в своем рвении к потребительству не способны остановиться, встряхнуть свою одинокую мысль и глубже посмотреть в себя.

     А жизнь настолько осложнилась, что казалась Василию непроходящей, особенно после развала строительной организации, где он работал прорабом. И все же хотя он испытывал отвращение к современности, чувствовал в себе силы от деятельной мысли, защищающей его от тяжелых настроений. 

     Утром жена сказала сердито: 
     - В доме ничего не делается. В кухне надо полы взорвать и перестелить.
     Однако с работой в доме Василий не торопился, знал, что жена станет чернить сделанное им, заставит переделывать. И было ему от всего этого противно. Он вспомнил, какой приятной девушкой выглядела его жена, а потом превратилась в бабу с крашенной прической и грубым голосом, но еще более вспыльчивая. А в последнее время стала почему-то много говорить. Даже за едой это делала беспрерывно, не замечая, наверное, слушают ее или нет, и, глотая пищу,  все со строгим лицом говорила не переставая; и если внучка Ксения вставляла слово, она раздраженно стучала ложкой по столу: 
     - Не перебивай, когда я говорю!
     Василий хотел другое, хотел из дому выбросить всякое барахло, но жена не позволила, возмущаясь, дескать, все это еще пригодится; и эти сохраненные вещи приобрели после как бы свою значительность, и для хозяйки это также был твердый порядок в доме, как сметенная со стен и углов пыль и паутина.
     Июньские дни сменялись,  солнечные на пасмурные, но трава хорошо подросла, особенно на лужайке между старым забором и фруктовыми деревьями. Там Василий прогуливал  Найду.
     Он отвязывал ее, и собачка  с силой тянула веревку из его рук, устремляясь сперва к крыльцу. Василий впускал ее в дом,  и хозяйка с улыбкой встречала собачку, говорила ей нежные слова, и Найда начинала носиться по комнатам, где она повзрослела, и где все ей было приятно. И лишь потом Василий вел ее на лужайку. Здесь у огромного орехового дерева свисала веревка от качелей, Василий привязывал к ней собачку, обе веревки удлинялись в одну, натягивались, и Найда сама бегала, ела какую-то траву, возвращалась к хозяину, и если он лежал в тени, она, лизнув его лицо, ложилась рядом, и как ему однажды показалось, освобождено вздохнула.
     Когда ему было некогда погулять с Найдой, он рвал высокую траву на подстилку в конуре, набирал охапку разной пахучей травы и относил собачке. Увидев это, она начинала бегать и подпрыгивать, все понимая. Он бросал в конуру свежую траву, и собачка сперва ее обнюхивала, потом забиралась в свое жилище и жевала эту зелень.
     Но как-то он увидел на лужайке, что Найда подняла мордочку к верхушкам деревьев, словно что-то высматривая; но в следующий момент ему почудилось, что она смотрела выше, будто бы на небо, и даже в глубину высоты. И от этого вида собачки и ее, казалось, печальным размышлением, словно должна улететь, Василий ощутил в себе странное состояние. Это зрелище долго напоминало о себе.

*   *   *
     
     Снова Василий слышал горестные жалобы жены о своих болезнях. Утром она сразу начинала говорить о проведенной ночи: мышь грызла в углу, собака своим лаем не давала покоя, а ей было холодно. Потом сказала, тяжело вздохнув:
     - На мне живого места не осталось. В чем только душа держится?
     После Василий предложил жене, сидевшей выпрямившись за столом:
     - Зачем скучать дома? Поезжай к родственникам, попроси себе меду.
     Она разлепила бледные губы:
     - В деревню к ним не поеду. И я никогда не просила людей и не буду просить, - она помолчала, - разве что навестить  сплетниц, узнать, как поживают.
     - Поинтересуйся, как они лечат болезни. Может, ходят беседовать, или как.
     - Я никогда не спрашивала, кто из родственников к кому ходит. Это они спрашивают.
     Она сердито замолчала, но, вспомнив о своих болезнях, сказала, что до деревни не сможет доехать. Муж согласился. Когда из школы вернулась внучка Ксения, то посоветовала:
          - Ты могла бы сходить к соседям. Сходи, развейся, поговори. Другие бабули ходят посидеть,  и им становится легче.
     Хозяйка разозлилась:
     - Что вы меня выпроваживаете из дому? Соседи хуже собак.
     На другой день она сказала мужу:
     - Я поседела, появились новые морщины.
     - Это от возраста, - пояснил Василий.
     - Нет! Это от вашего отношения ко мне.
Поиграв с Найдой, Василий пошел посмотреть, как на грядках растут овощи. Приятели давненько не наведывались, потому что опять задержали зарплату. Неожиданно появился Алексей Фомин и посоветовал собрать пустые бутылки, сдать и купить вина. Они направились под фруктовые деревья, где высилась груда пустых бутылок, и принялись за дело.
     
     Но скоро увидели, как от калитки широким шагом к ним приближается Семен Колодяжный,  и произошло нечто дивное.
     - Кончайте, - сказал он весело. - Я получил зарплату.
     Ободренные, они  с хозяйственной сумкой сходили в магазин. Теперь в летней кухне на закуску была колбаса, сало, рыба, овощи. Раньше случалось совсем неважно:  только хлеб, укроп и соль. Приятели смеялись, что-то рассказывали, дверь была открыта настежь, и солнечный свет согревал людей. Наконец Василий спросил, как у приятелей с работой.
     Оказалось, что оба продолжали делать шлакоблоки на малом предприятии «Кварц», но Семен снова сказал, что хочет в тайгу на буровую, от которой отказался раньше, так как не мог оставить мать одну. Но еще раньше он сообщил Василию, надоело ему в тайге, надоела тяжелая работа, тянуло домой. Тогда он умышленно сделал на буровой аварию. Добавил давление масла, зная, что колонковая труба оборвется. После этого у бурового мастера Колодяжного пошатнулся авторитет.
     На зиму он намечал устроиться в котельную кочегаром. А пока, как он презрительно сказал, обогащал свое начальство, которое там и сям хватает для себя. Злясь, он также хотел договориться с шофером, который приехал за шлакоблоками, продать их, а  деньги присвоить. Но подошел заместитель начальника, и затея сорвалась. Тогда от злости Семен заявил, что тот берет себе деньги за шлакоблоки.
     - Ты чо, мужик, - прогудел заместитель. – Могу показать документы. Все честно.
     Семен сидел, курил и смотрел себе под ноги. Василий думал: « Что мы втроем из себя представляем? Что у нас, активность в жизни? Или верим, что появятся у нас свежие силы на то, чтобы вокруг что-то улучшить?»  В его душе проносились бури негодования от деяний «реформаторов», когда каждый регион выживал сам по себе.
     Он с неприязнью понял, как на смену старым кадрам заспешили новые хозяева жизни, хваткие, наглые, в галстуках, словно в нетерпении дожидались своего часа. Василий посмотрел на них и не поверил, что на эти молодые лица вернется румянец смущения. Сами не замечая, они продавали свою душу дьяволу, однако приличнее не становились, потому что им не хватало мысли и воли отказаться от соблазна. Теряя голову в погоне за прибылью, они вместе с городскими службами на фоне их рассчитанной любезности создавали земной ад, совсем не думая о собственном спасении. И от этого они казались Уварову какими-то временными, взвинтившими  цены и высасывающими  скудные крохи у населения, так что в доме теперь шаром покати. Так они долго не продержатся. Он еще не знал, что пройдет лет десять, и не останется на земле ни этих людей, ни даже памяти о многих из них.
     Ему казалось, что люди жили  словно в воображаемом мире, созданном их помутненным сознанием, не понимая, что живут в конфликте с собой из-за того, что не соизмеряли своекорыстные желания с действительностью – брать ровно столько, сколько нужно. «Нет, им всегда мало,- заключил печально Василий. – Неужели природа их безжалостно приговорит к ранним болезням и ранней старости?»  Еще он подумал, что, иссушив в себе высокие чувства, они судят о человеке  потому, что он имеет, а не потому, что он есть.
     Мучаясь осознанием своего бессилия, Василий пытался побудить приятелей к разговору о том, как быть и что делать, но было трудно. Казалось, у приятелей то ли отшибло способность рассуждать, то ли мало знаний.
     И сейчас оба молчали с тупым видом, когда Василий заговорил о порожденной «реформаторами» бюрократии, которая не только осталась на своих местах, но еще больше преумножилась новыми учреждениями. Василий был уверен, что городской бюрократии безразлично кому служить, лишь бы удержаться у власти. Сколько он знал бывшей партийной номенклатуры, которая  ничего не потеряла, а наоборот, приобрела, перейдя на сторону разрушителей страны. Он припомнил, как зимой жена, узнав, что бюрократия получает оклады намного выше ее пенсии, едва удержала истерику:
     - Я замерзаю! - кричала она гневно, поднявшись с холодной постели. – А они сидят в тепле и перебирают бумажки! Бабье проклятое! А я не знаю, какие дыры заткнуть своей пенсией!
      Да, еще недавно эти же люди с больших и малых трибун убеждали рабочих в преданности «авангарду» коммунизма, призывали к самопожертвованию ради  других, вдохновляли на подвиг и на труд. Василий толковал приятелям, почесывая седую щетину на подбородке:    
     - Мэры, хотя и обещали, но город не подняли. Потому что новое государство отказалось помогать. Не для того разрушались производства, чтобы потом восстанавливать.
     Семен спросил необычно глухо, словно осторожно:
     - Почему же они у власти?
     - Беднота мало ходит на выборы. А власть и предприниматели ходят старательно. Вот и набирают больше всех голосов.
     Приятели снова не отозвались. Они были наслышаны, что за вольные разговоры будут преследовать. Даже теперь Алексей точно сжался в комок. Новая жизнь подорвала в них здоровую уверенность, стали бояться всего настолько, что, казалось, пугались собственной тени. А Василию было наплевать на слухи: он следовал ясному образу мыслей, потому что умел думать. Он видел, что пришло время, что пришла время, где не было совершенства человека, и что «реформы» в стране  поэтому бесполезны.
     Раньше он говорил, что когда они выйдут на пенсию, то появятся новые темы для разговоров, тоже небезопасные: о пенсии и болезнях. Так и вышло, когда первым среди них пенсионером стал Алексей Фомин.
     Алексей часто из центра города приносил печальные вести: умер старый знакомый, другой очень болен, еще одному не доплатили пенсию, или не может собрать справки. Алексей смотрел на мир ограниченно, не замечая простых вещей, и многое не понимал; но зато видел, что рядом нет ни единого трезвенника. И про Семена говорил, что тому нужно не просто выпить, а напиться, и поэтому Семен засиживался у приятелей допоздна.
     - Как мне пить меньше тебя? - буркнул недовольно Алексей.
Казалось, они с Семеном собирались вместе для того, чтобы напиться так, чтобы утром ничего не помнить, что было вечером.
     
    Часто Алексей бывал на рынке, где, как он говорил, приценивался к продуктам. Или навещал корейца в большом хорошем доме; и вообще ходил по городу, не считаясь с расстояниями, или забредал на мусорную свалку. Одет был плохо, но не жаловался, не мучался, как Семен, чтобы выбраться из «болота жизни», и поэтому, казалось, жил без душевного напряжения с голубиной кротостью. Незаметно он старился и превращался в маленького бескровного человечка, и чужие люди обращались к нему, как к деду. 
     Тут залаяла Найда,  и Василий прислушался. Наверное, люди шли по улице. Голос его собаки раздавался чаще всех соседских собак. Сперва Василий этого не замечал. Но после обнаружил, что Найда лаяла не только на людей, собак кошек, но и на пустую улицу. Это насторожило его.
    Вскоре он догадался: собачка лаяла от недоедания и просила поесть. Он не знал, что делать, не видел, чего мог дать ей вволю, потому что им самим не хватало пищи, им с женой власть выплачивала нищенскую пенсию, а работу он еще не нашел. Собачке он приносил не только еды маловато, но еще невкусную, постную. Бывало, она ткнется носом в миску, а там варево без единой жиринки;  или не приправленные картофельные очистки. Она поднимала голову и молча смотрела на хозяина. Бедняшка! У Василия сжималось сердце.
     Темной ночью, когда лай был слышен особенно громко, а жена за стеной ругалась, Василий собрал получше еду и отнес к конуре. Собачка набросилась на миску, все живо поела и, виляя хвостом, лизнула руку хозяина. Казалось, ей лаять больше не хотелось.
     Василий подумал тогда, что хорошо бы ей дать мясную кость. Но это были мечты, и побаловать Найду нечем.
     Ночной собачий лай донимал теперь не только жену, но и Василия. Он подолгу ворочался в постели, закрывал голову подушкой и с трудом засыпал. Надо было что-то делать.
     Не выдержав , он поведал приятелям, что хочет убрать Найду со двора, но не знает, куда ее девать. А все потому, что нечем  ее кормить.  Друзья призадумались. Закурив, Семен Колодяжный объяснил, что собачку вряд ли кто-нибудь возьмет к себе, во дворах свои голодные собаки.
     - Почему голодные собаки? – вдруг спросил Алексей
     Семен посмотрел на него, как на последнего дурака, а Василий задумался и пауза длилась долго, потом он сказал:
     - Нашу страну не любят. Вот и голодные.
     Семен предложил отдать Найду своему безработному соседу, который ел собачье мясо.
     Все трое собирались вместе, потому что было веселее, а веселее потому, что относились друг к другу с симпатией, так как были чисты и справедливы в пошлой жизни. Из также объединял один темперамент – снаружи у них было полное спокойствие. Но сейчас Василий вскочил на ноги, покраснев от негодования, и закричал на Семена:
     - Ты думаешь, что говоришь? – он постучал кулаком себя по лбу.- Ты…как тебя назвать?
     В то время как Алексей весь ушел в себя и молчал с испуганным лицом, ведь это он принес собачку Уваровым, Семен начал хмуро утешать Василия:
    - Успокойся. Ну, успокойся, Василий Николаевич.
     Вечер стоял серый, тусклый, зеленая растительность казалась понурой, и было тоскливо. Приятели разошлись, а Василий занес в дом ведро колодезной воды.
    На другой день жена сказала недовольно:
    - Во дворе бурьян бушует. Картошка горит.
    То есть на огороде засуха. Но не только это, подумал Василий, но еще соседские куры клюют красные помидоры, как раньше склевали клубнику. Но жене про это не скажешь. Тем более случилось невероятное. Жена глянула в окно и сказала:
    - Вон твои друзья на заборе повисли.
    Василий подошел к окну. На заборе никого не было, и он удивился словам жены. Мало того, она шепотом спросила:
    - Слышишь, под полом кто-то разговаривает?
    - Там тихо, - произнес он ошалело.
    - Э-э, - она неожиданно мягко улыбнулась, закончив с некоторой укоризной ему. – Ты не слышишь.  
     Ее поведение совсем пугало его. Он подумал, что ее болезни могут зайти далеко, точно у нее наступает слабоумие. Что тогда ему делать, как жить? Ведь он заметил еще раньше, как у жены плохо стало с памятью: многие вещи в доме нужно искать, потому что она не помнила, куда их положила. Василий опасался, что его голова тоже скоро перестанет соображать.
     Вдобавок он чувствовал себя невообразимо тяжело от мысли убрать собачку со двора, хотя особого побуждения к этому не имел. И все-таки, так и не поняв, почему, словно околдованный, последовал совету приятеля, он сказал Семену, что согласен отдать собачку его соседу.
     И когда в солнечный день пришли Семен  и Алексей, и он услышал отрывистые слова  о том, что за воротами ждет тот человек, Василий будто утратил восприятие мира. А приятели с наполненной сумкой молча пошли в летнюю кухню, оставив его.
     Он двинулся к конуре, заставляя себя заглушить в себе все чувства, вплоть до полного их онемения, чтобы не понимать предстоящее действие. Отвязывая веревку, он в самом деле будто уже не ощущал своих рук. Найда в нетерпении прыгала перед ним. Как нравилось ей, когда хозяин собирался  вести ее гулять и радоваться жизни. Но Василий на этот раз не смотрел в ее сияющие глаза, избегая наткнуться на ее преданный взгляд; в этот момент его пальцы были как ватные, и веревка выскользнула из рук.
     Освобожденная собачка бросилась по привычке к крыльцу, чтобы вбежать в дом, где она выросла,  и радостно оповестить хозяйку о своем появлении. Но Василий схватил с земли конец веревки, рванул Найду от крыльца; она подумала, что надо бежать гулять на лужайку, и повернула в ту сторону, однако хозяин не позволил и это. Собачка глянула на него в недоумении, но покорилась, словно понимая, что человеку лучше знать, куда им идти.
     Он направил ее под окна дома, и она беззаботно побежала впереди него навстречу плотным воротам. Василий открыл калитку, стараясь все так же не думать, что делает,  и вывел Найду со двора.
     Она увидела мужчину и бросилась на него со злобным лаем. Василий скользнул взглядом по загорелому лицу незнакомца и, ощутив его хозяйскую бесцеремонность, замер.
     Только теперь к Василию вернулась ясность сознания, ужас от расставания с близким существом. Тогда отвердевшей рукой он дернул веревку к себе, оттаскивая лающую собачку, и втолкнул ее обратно в калитку.

Подписывайтесь на наши социальные сети: