Автор Владислав Супрунов
Деревня Авакумово – старинное старообрядческое поселение, построенное в кедровом, кондовом бору на правом высоком берегу сибирской полноводной реки ещё во времена Ермака Тимофеевича. В сибирской тайге, богатой зверем, рыбой, ягодами, кедровым орехом, лесами, крепкими, закалёнными морозами, снегами и людьми – сибиряками.
На высоком берегу, куда не доходят бурные половодья и постоянные ледоходы – рубленные пятистенки с русскими печами. Венцы нижнего сруба – комлевая лиственница, веками плачущая янтарной смолой и не поддающаяся тлену и гниению. Стены – выдержанная стройная сосна, звенящая, как хрупкий хрусталь, под топором, прошпаклёванная длинноволокнистым, седым мхом таёжных болот и трясин. Избы крыты дороженными (канавки-стоки на доске) тесовыми плахами. Узорчатые наличники и резные ставни, такие же ворота, калитки, и заборы всё такие же серебристо-янтарные, несмотря на века.
На высоком взлобке речного берега трехвековая шатровая церковь с луковицей голубого критвора, с каменными стенами голубого утёсного камня, уложенного на яичном белке и извести, с золочённым кресом на звоннице, крытой медными, позеленевшими от времени листами. Верхние ярусы резные, деревянные. Роспись снаружи и внутри выполнена знаменитыми томскими умельцами – богомазами в стиле старинного русского письма.
За церковью, по косогору, за селом, в солнечном березняке с черёмуховыми зарослями – ухоженный уютный погост. От леса огорожен сплошной стеной удивительного красного и крупного боярышника. Вот в этом березняке и располагается захоронение, о котором и хочу рассказать.
В отличие от старинных православных крестов с навесами и традиционных обелисков со звездой, оно отличалось затейливыми терракото-глазурованными надгробиями и оригинальными облицованными изразцами — майоликовыми плитами. У входа, за могилами предков, на плите красовался барельеф, похожий на бажовского Данилу-мастера или знаменитого уральского Левшу у наковальни с молотом. Над ним кованая звезда, а под ним стилизованный танк – 34 давит фашистскую свастику, похожую на паука. Рядом с ним надгробие поменьше, памятник-теремок, вместо звёздочки в котором ангелочек с крылышками, похожий на плачущую Красную Шапочку.
Вся эта жизненная эпопея начиналась прозаически, даже порой анекдотически и навевала невольную грусть. На памяти старожилов всё начиналось с потомственного деревенского кузнеца. Степан добродушный, как все сильные люди, кудрявый молодец, косая сажень в плечах, настоящий умелец и чародей. Жил он на отшибе деревни у кедрового бора в добротной рубленой пятистенке рядом с кузницей. Обеспечивал постоянные нужды не только деревни и вновь созданного колхоза имени «Коминтерна», МТС (машинно-тракторной станции) на базе окружных колхозов и совхозов. Выполнял все кузнечные работы, связанные с металлом.
Каждую зиму по зимнику запрягал в сани-розвальни мохнатую сибирскую лошадку, загружал воз своими скобяными изделиями и, одев поверх полушубка огромный медвежий тулуп, ехал в губернский город на ярмарку. Там, остановившись на постой у знакомого земляка, день налегке ходил по базару, узнавал о спросе, приценивался к нужным товарам и припасу. Затем два дня стоял в рядах и торговал ходовым товаром с воза: ухватами, рогачами, топорами, тяпками, сапками, кружевными решётками для каминов и изящными каминными клещами, кочерёжками, каминным гарнитуром для состоятельных жителей и купечества. Камины в ту пору были в моде. И жадно впитывал в себя все последние новости, что где в мире делается и как на свете люди живут. Любовался изделиями других мастеров и делился своими приёмами и секретами. Скупал необходимый инструмент, дорогой мерный и резьбо-нарезной, охотничий припас. Затем, объехав знакомых купцов, сбывал оптом основной товар: скобы, навесы, запоры, замки. Загружал на воз скупленный товар, упаковывал и оставлял на постой у земляка на неделю.
И затем, со спокойной душой, приодевшись по последней моде, щедро, по-русски, с чаевыми гулял до последней полушки по кабакам, трактирам и прочим питейным заведениям с местными меценатами и благодетелями на ровную ногу, играя в биллиард на небольшие разумные суммы. Единожды, после удачной сделки, привёз в деревню с собой табор цыган, вместе с гитарами, песнями и кибитками. Да так разгулялись по всей деревне, такое непотребство пошло, что селяне этот «вертеп» взяли в дреколье и несколько вёрст гнали по лесу. Дабы не повадно было. К чести сказать, после того, как бабка пошептала, в нашу глухомань не заглядывали, а в лесу сказывали: Забитого цыганского барона нашли, который с револьвера отстреливаться надумал. Может, и враки? Степан долго хохотал, просил у соседей помиловать хмельную головушку, когда ему рассказывали о хмельной потехе. А в хате хранил подаренный портрет цыганки-красавицы, которая нагадала ему несчастную любовь и конец его рода.
К местным красавицам был он как-то равнодушен, родственной души не находил. Всегда на гулянках заявлял: «Моя матанечка меня найдёт». А городской залётной жизнь не хотел портить. Однажды впрямь вернулся из губернии сразу, без очередного загула. Ведя на поводу ещё одни розвальни с каурой, шустрой лошадкой, гружённой обновками в кованых и резных сундуках, новым ведёрным тульским самоваром с пятью медалями международных выставок и кабинетной швейной машинкой «Зингерс» с ножным приводом. В санях сидела девушка.
Сельчанам, вышедшим на собачий брех, односложно объяснил: «Анфиса! Будет у меня жить!» Сгрёб её в охапку вместе с тулупом, тульским самоваром и узелком с тощим приданым и занёс в избу. Сразу же задымила весёлыми клубами русская печь с кованым пробивным дымарём. Снял Стёпа свою боярскую соболью шапку и шубу, распряг лошадей, разгрузил возы. Задал овса и, оставив новоявленную хозяйку, ушёл в кузню ковать до ночи новый вал для трактора «Коммунар». Был тогда в МТС колёсный с шипами трактор.
У колодца Анфиса на досуге объяснила:
— Оборонил сиротку от домоганий лиходея-отчима, купеческого приказчика. Так, видно, неловко вразумил супостата, что несколько вёрст милицейский возок тройкой гнался, но налегке догнать не могли.
Тишком, мирком смирились, сладились, слюбились, отметили весёлым застольем с соседями и зажили, как теперь говорят, «гражданским браком». Да и грех сказать! Анфиска – хозяйка была справная. И в доме лад и порядок, и в колхозе работящая, и с соседками слюбилась. Хорошо сарафаны модные сатиновые да поплиновые платья и обновки детворе шила. И готовить была мастерица, что щи русские, что борщи украинские, а пельмени сибирские зимой протвенями лепили, морозили и мешками на чердаках к праздникам хранили, а на разносолы, пироги да расстегаи много было охотников в гости попасть. Да и Степан был рукастый. Первач на кедровом орехе настоянный, куда там лучше заморских коньяков, а «опрокидон» на бузине настоянный, голова работает, а руки, ноги не слушают. Из-за стола никто не встаёт. И сами замечают, что не попадают серебряной или луженой вилкой в гриб или пельмень, а если поднимаются, смеху и потехи, не держат ноги, так и спят возле стола на медвежьих шкурах вместо ковров вперемежку с охотничьими сибирскими лайками.
Но однажды всё пошло прахом, не по-писаному, в одночасье, когда в тридцатых годах на поселение привезли раскулаченных. НКВД в пустующие особняки местных толстосумов, бежавших от революции, привезли постояльцев без права выезда и переписки (поселили репрессированных). Появился тогда среди них смазливенький, но худосочный Григорий Свирский, по-уличному Горшеней звался, он откуда-то родом из Золотого Подмосковного кольца, потомственный раскулаченный гончар. А у нас тут глины хорошие и пески кварцевые речные, но гончарные изделия всё как-то везли со стороны. Вот с изволения НКВД ему и разрешили наладить производство для нужд местного населения.
Смазливенький на обличье, но сам по себе не шибко видный и явно жизнью недовольный, такой озабоченный. Да и кто доволен будет, если тебя раскулачили. Степан-то душа добрая, пожалел поселенца и, чтобы выручить человека, уступил ему пустующий рубленый амбар с печью, где хранились сани, телеги, кошевы и другая ездовая утварь. Там раньше дальняя родственница, богомольная старая дева жила.
Горшеня – молодец. Развернулся, как настоящий куркуль-кулак, хозяин. На степановой кобыле навозил с берегового откоса хорошей глины, речного песка, а навоз в ту пору в каждом дворе был. Налепил самана и кирпича-сырца. Выложил обжиговые печи, соорудил стеллажи для сушки и столы. С помощью доброго хозяина собрал гончарные круги. Степан ему ещё предложил сухие берёзовые дрова, на топку-то берёзу зимой готовят, летом сыро, по болотам не вывезешь.
И пошёл, и пошёл. Лепит горшки, миски, крынки, кувшины, жбаны и другую гончарную посуду, цветочные плошки для домашней красоты. Детворе свистульки, пищалки, окарины. Для избы фигурки кошечек, барашков, козликов, а также копилки, сундучки, свинки, бочонки. Эх! Золотые руки и из того же места росли, что и голова. Чего только не придумает! А сколько тайных, потомственных рецептов и составов для глазурования и окраски изделий знал.
Даже Степан сам, как дитятя, радовался, восхищался умельцем, хотя и ковал, и гнул из металла и цветы заморские, и павлинов, и зверушек неведомых и забавных. Сам притащил Анфису полюбоваться. Она и обомлела! Так её эти финтифлюшки и плошки заворожили. А что судить? Молодая, городская, что ей стоит мозги запудрить? Вот она, как есть миг свободный, бежит, летит и лепечет от счастья. Степан на слухи внимания не обращал, но когда сам застал жену с Горшеней за взаимными ласками, то Анфису и пальцем не тронул, не упрекнул, а с Григорием поговорил по-мужски, как у нас принято: пересчитал рёбра, почистил зубы, выбил из головы дурь и глупые мысли. Но по-человечески, не дай Бог изувечить или искалечить, на деревне не принято, да и отвечать придётся.
Недели две, видно, Григорий раздумывал, подняться не мог, ни рукой, ни ногой пошевелить, ничего не поломано, не отбито. А всё болит. Может бы, и одумался, но вмешалась судьба в лице сердобольной Анфисы. Честно говоря, пострадавший и виноват не был, как человек добрейшей и благодарной души, не посягал на честь жены хозяина, но, ласковый и нежный, не мог устоять, не похвалить ученицу и погладить по головке. Степан – сибиряк, а сибиряки такие же суровые, как и природа, их вскормившая. Он любил душой, на ласки скромный был, стеснялся. А жена, к слову сказать, блюла себя, хоть и городская, лишнего не позволяла, а после того, как невинный человек пострадал, – рассерчала.
Увидев «воспитанного» Гришу, впала в истерику до припадков. Колотила кулачками в гудящую от ревности грудь мужа. Плакала, рыдала, причитала, называла бедного всякими пакостными словами. Душа деревенская, стало ему не себя жалко, а её, аж до боли в груди. Приласкать бы, утешить, но он простонал, как раненый зверь и ушёл из дома в чём был. От обиды Анфиса посчитала приласкать и отблагодарить невинно пострадавшего Гришеньку не только душой.
Григорий от такого лечения, как на дрожжах, на поправку пошёл. Расцвёл и всю свою душевную, сердечную, затурканную людской несправедливостью и репрессиями жизнь посвятил Анфисе. Вот так всё и пошло наперекосяк.
Сами понимаете, в глуши без кузнеца ни колхоз, ни МТС в те времена существовать не могли! Дали Степану в сельсовете старый пустующий добротный поповский дом. Конечно, обшарпанный атеистами, то ли пограбленный нечистой на руку православной силой. И Степан сотворил из избы настоящий дворец. Стройцех колхоза, МТС с лесопилкой и столярка были рядом, да и кто откажет в деревне симпатичному безотказному кузнецу с золотыми руками. От душевной тоски стал он гореть на работе и днём и ночью.
Григорий, отойдя о болезни, тоже развил бурную деятельность, сразу же расписался с Анфисой в районе, обвенчался у попа-расстриги в пустующем, заваленном до аналоя зерном храме по православному обряду. Поставил с помощью безотказного Степана ещё несколько гончарных кругов, купил локомобиль с электрогенератором и зажёг свет в своём импровизированном цеху.
Загрузка ...
Свежие комментарии